Стихи 1983-1985

1989-1999, 2010-2012, 2013, 2014, 2015, 2016, 2017, 2018, 2019

АВГУСТ

Сорви мои ладони
с протянутых ветвей,
когда звезду уронит
писчебумажный змей.

Когда из клубней пара
взойдут глазки огня –
не отдавай мне дара
и не бери меня.

Не сотвори кочевья
бездомных наших дней:
проходит дождь плачевно
в шалаш пустых огней,

Не возроди обузы,
забудь в такси слова
и дом тяжелым грузом
потянет рукава.

А змей летит над снами,
вдоль нитки гром дрожит:
он расстается с нами.
Змей от меня бежит.

* * *
Кто был, кто не был! На паркете – тмин,
и в зернах – небо полдня мошкарою:
мы все увлечены одной игрою,
и сердце, общее на всех, едим.

Рассвет разрубит небо на росу,
но камню и цветку такая малость
от пирога небесного досталась,
что не познать им влагу и красу.

Что не укрыться синей немотой,
не развязать соленого каната –
Игра, быть может, в этом виновата,
коль правила начертаны косой.

Сквозь них проходит в Ночь старуха,
пылает Город за Её спиной:
в набухших почках каменеет гной
и листья прорастают сухо.

И небо прорастает в Камень дня,
а день над птицей тучами пророчит!
Читаю после многих многоточий:
“Кто был, кто не был… Снова нет меня.”

* * *
Я обретаю свободу стиха,
я обретаю свободу
вырванных крыльев из течи песка,
рыб, покидающих воду.

Я обретаю свободу стихий,
я обретаю ненастье
слов, расколовших себя на стихи,
звуков, забывших о власти.

Я обретаю свободу огня,
я обретаю свободу
видеть, как лето взойдет без меня,
таять лучем в непогоду.

Я обретаю свободу корней,
я обретаю движенье
трав, что растут из зерна и огней-
вдоль от лучей притяженья.

Я обретаю свободу Себя,
я обретаю свободу:
жизнь проклиная и жизнь любя,
стать перед входом
в Зону Забвенья Себя.

НАСТРОЕНИЕ

ПЛАЧЕТ СМЕТАНА ГОЛОВКОЮ СЫРА.
сыро
ВЕТЕР ТОСКУЕТ ДОМАМИ ПРОСПЕКТА.
спектр
В УШИ ЗАБИТА ВИННАЯ ПРОБКА.
робко
В НЕБЕ ЗВЕЗДА СЕРЕБРИСТОЙ КОЗЯВКОЙ.
зябко
МОКРЫЙ АВТОБУС РОДИТ ОСТАНОВКА.

ПЬЯНЫЙ АВТОБУС РОДИТ ПАССАЖИРА.
сыра!

Он перед емертью родится заводом
Coda.

ПОПЫТКА МОЛОЧНОЙ ПОЭМЫ. ПОРТРЕТ.

Слюна от губ к подбородку кефиром,
сердце надулось слащавым зефиром,
бьется, как в миксере бьется сметана.
Сливки из носа текут, как из крана.
Массой творожною нос не напрасно:
белая кузя в ноздре тает маслом,
брынзовый зимний загар на щеках,
ряженка слиплась на впалых висках,
стынет хрусталик головкою сыра –
черным зрачком смотрят Черные дыры.
Где же ты, фея поэта – Арина?!
Стиль опускаю в бокал “аэрина”:
тайно,чтоб молча прочли только НАШИ,
рифмы в листок занесу простоквашей;
но, чтобы тем был любезен народу,
лью между строк кипяченую воду.

XXII ВЕК. ВОСКРЕСНЫЕ БУДНИ.

Ночь
Луна плыла над взлетной полосой.
Механик Мухин враз отпрыгнул боком
и самолет взлетел за колбасой
из неколбасного Владивостока.

Утро
Венера скрылась точно по часам,
надели звезды нежилые лица:
гостей приветствовал УНИВЕРСАМ –
священный храм передовой столицы.

День
Варилось Солнце, как в воде – яйцо,
в штанах ему подыгрывали дубли:
даешь батон “Отдельной” на лицо
трудящимся пятнадцати республик!

Вечер
Взошла Венера, не срывая план.
Приморцы отоварились на месяц
и грузно пролетал аэроплан
под плавленным сырком по кличке Месяц.

Ночь
За полмгновенья – порт Владивосток!
Встречает Мухин – пищи добрый гений:
ему вручают колбасы кусок!!!
Как просто жить в ЭПОХУ ускорений.

* * *
1.
Уходят женщины – от лучших мужиков,
уходят – к лучшим мужикам, в чужие жены.
Что вслед кричать, что с глоткою луженой
нести за ними гробики стихов.

Они уходят. Перист ровный путь,
Парнас – не их перина и глоссарий:
они идут, не вынимая “Salem”
из прежних губ, но прикрывают грудь.

Уходят женщины, не поминая тех,
кого согрели не дыханьем тела,
лишь выдохом. Но “птичка” улетела,
а парный снимок осязает смех.

Они идут веками – в грот семьи,
они идут, сгущаются их тени:
когда б у ног – распластанным растеньем.
Когда б распял меня обученный семит!

В глазах мужчины – линия судьбы,
в его руках – распахнутые стоны:
он омертвел под взглядами Горгоны
и шепчет немо: если б, да кабы!?

II.
Чужой жене – неписанный закон!
Она в постель, неверная, ложится
лианой, самкой, каменной волчицей,
и всех границ преступит Рубикон.

Чужой жене – ни часу голодать!
В ней – стон, юдоль земная, и горсть снега:
кто с ней не будет – тот ни разу не был
тем потрясен, что лишь дано терять.

Чужой жене – таинственный приход!
Все дышит ею, ворожит глазами:
уж если посвящать ей – то гекзаметр,
а отдавать – до атома весь год.

Чужие жены входят в мой уют:
вдоль пола платье, и взлетает тело
неверное мужьям, но до предела
из тех, что ночь покоя не дают.

* * *
Действие – это путник, рожденный дорогой
и странно застывший, спускаясь по кровле луча –
и путник ночного горенья в мерцающей пустоте

Действие – это попытка сферы стать Сферой
в вечном распаде, в недостижимости цели –
под звездную пену в волнах метронома

Действие – это зрение луча, уходящего в хлорофилл,
когда разрушается постоянство при мысли о нем –
словно сгорает бензином обжитая клетка движений

* * *
Когда не снег, а сразу же подснежник,
когда не гром, а сразу весь оркестр –
оправдан будет и последний грешник,
освободится свято место.

Когда не роль, а сразу же искусство,
когда не шаг, а целиком весь путь –
найдутся гении в капусте,
удастся над собой взглянуть.

Когда не взгляд, а сразу пониманье,
когда, не робость, а любви предел –
себя из прошлого поманишь
и распадешься в сотни тел.

Когда не ночь, а сразу же эпоха,
когда не день, а белый свет лица –
не заучить: что хорошо, что плохо,
не убедиться в ложности конца.

Когда не ты, а сразу же оправдан,
когда не сон, а сразу весь полет –
постигнешь хрип дышавшего не ладан
и плоть его не загниет.

НАШ

Мухобой гнезд осиных,
карнавальный Тарзан –
он не верит глазам
ни зеленым, ни синим.

Ни соленым, ни сладким
он не верит словам.
Нет любви к временам
ренессанса, упадка.

Нет доверья к улыбкам
широким, циничным –
он присвоил нам клички
смешные и липкие.

Верен рукопожатьям
всех друзей, да и жен их –
Наш Вагоновожатый
верных Делу вагонов.
ПОЛНОЧЬ. ВЕТЕР.

Осенний лист, сухой, как телеграмма,
закружит вдоль стола волчком,
и блики от оконной рамы
соскочат на пол босиком.

Часы устанут временем напиться
и, от кукушки продолжая зов,
покинут с пыльным скрипом половицы
механику трехкомнатных часов.

Оставят стены гладкий треугольник
у турника забытого двора,
закрутит “солнце” Соловей-Разбойник
сегодня пойманный позавчера.

Раскроет потолок свои узоры
и штукатурка, словно снегопад,
забьет оконниц свищевые поры,
в которых жил стекольщик нарасхват.

А под столом волчком роились тени
и, отрываясь от дощатых вен,
они ползли со мною на коленях
к разбойничьему ветру перемен.

* * *
Зевс прирученный, Зевс хрустальный,
не работы Фидия, а моей –
он из самой непрочной ткани
и в глазах – полый взгляд пузырей.

Громовержец икрою мечет –
Быкооблак и Лебедезвук,
Пантеон собирает и Вече
палачей моих, моих слуг.

Разложил он пасьянс на ступенях
полых лестниц, везущих в Олимп,
чтоб узнать, кто вползет на коленях
под его лазоревый нимб.

Галатей, мною мертворожденный,
не работы Фидия, а моей:
мною созданный, мною казненный
в тронном зале игрушечных дней.

* * *
Гений,-я, м.
С.И.ОЖЕГОВ, Словарь русского языка
м. – мужской род
С.И.ОЖЕГОВ, Сокращения, принятые в словаре

За всю-то жизнь – одна награда:
я помню чудное мгновенье,
когда врата разверзлись ада

и, как исчадие порока,
передо мной явился ты –
и предложил судьбу без срока!

Миг нашей встречи истекал,
как мимолетное виденье:
ты злато мира обещал

за жизнь мою. Я – отказался…
Как ГЕНИЙ чистой красоты
исчез ты. Вновь не появлялся!

НЕколыбельная

Зато тот с он, который не приснится –
он будет самым лучшим сном.
И превратится в алую синицу
янтарный гном.

Желточный цвет покроет дно ладоней,
от дна глазниц отскочит белый мяч –
и мудрые заснеженные пони
промолвят: “Тише,Тишечка, не плачь.”

Затем лазурь в траве начнет клубиться.
Над горизонтом размагничен гром.
Поспешный поворот летящей птицы
прольется по небу нашатырем.

* * *
От зашифрованных окон
холодных июльских домов –
БЕГУ

Из диалогов автобусных
о телепрограмме вчерашней –
БЕГУ

По сетке батутов Глобуса с
бельмом Вавилонской башни
БЕГУ

В квадрат занавешенных стекол
с обоями слизких грибов
БЕГУ

Все ж лучше, чем глухонемая сцена
транспорта, тупиков и телепрограмм
ТРАМ – ПАМ – ПАМ

КОТЫ

На конкурсе ума и красоты
кто первым был?
Вы думали: Кусты.
Вы думали: Хрусты.
Вы думали: Хвосты.
Вы думали: Пласты.
Вы думали: Плоты.
Вы думали: Кроты.
Вы думали: Коты.
Нет!
То есть – да: Коты!

* * *
В полуподвальных городских Вселенных,
где всякий знак с тобой на “ты”,
из полого пространства неизменно
зрачки зеленые клубятся постепенно:
так проявляют темноту – коты.

Их шерсть впитала дуроту подвала,
всю, в гранях острых стенок, темноту;
и ночь хвостом-антеною вставала,
и лампочки взрывались от накала,
когда тревожно плакалось коту.

Он шел по звездам – в чуткий шорох лапы!
Топтал консервных банок небосвод!
И в челюсть – хук встречал без капы:
так день за днем, за родом род.

О, вечного кота сплошная сила!
Меридианы вогнутых усов
и параллели выгнутых хвостов:
какая мать такое детище взрастила!
Страна какая молодцов таких обрила,
какая почва их фосфатом удобрила,
чтоб так и шерсть блестела, и глаза!

И Млечный Путь, как тонкая лоза,
обвил бы их зрачки из селадона,
а вместо молока – одеколоном
таким гусарам залил бы глаза!
Так КОТ РАСТЕТ! И вот уже сосна
за мощным телом тут же не видна.

* * *

Глаза отличников у глиняных котов.
В их позах – гроб и музыка впридачу!
Из щелки в спинах, в лунах животов
не тщитесь получить смурную сдачу.

Сидят коты, как сфинксы у гробниц,
тысячелетиями давят подоконник,
и рубль, и тугрики пред ними пали ниц,
и даже фунт нетленный в них – покойник.

Как небо августа разменным серебром,
тела их спермою серебрянной налиты,
тела их чьим-то казначеством крепко сбиты
и то, что внутрь прошло, не отдадут добром,

О, грубого изящества КИТЫ!
Гиганты вечности, копилки мирозданий!
Вы – бессловесны, вы есть суть собраний –
всех полных сочинений пустоты!

Но тот, кто за душой проносит камень
и разобьет вас белыми руками –
Он бог вам, царь вам,червь вам, господа!
И да и нет, как нет, так – да.

* * *
Это не звук сирены,
хотя рассыпаются стены
и падает штукатурка
с надтреснутого потолка.

Это не вопль Минотавра,
не крик возбужденного Мавра,
хотя встал паркет на дыбы
и морды в портретах в скосило

это мяукнул в пол-силы
кот Васька, он же – Рыжик,
он же по кличке “Пушок” –
ЕМУ СЕЙЧАС ХОРОШО.

* * *
На вокзале танцевали
в шумном зале
мухи две
над моею головой.
Диктор ныл, едва живой,
объявляя опозданья
грохотавших поездов.
Дядя сел напротив в кресло
с выраженьем на всю морду:
“Бей жидов!”
Девочка, шурша оберткой,
ела вкусные конфеты,
била куклу головой
прямо в мраморные плиты.
И доканчивал котлеты,
громко чавкая, Герой,
весь усталый и разбитый.
Но когда в вокзальном зале
мухи две затанцевали:
часто крыльями гремя,
издавая звук утробный,
будто в воздухе змея,
и нацелившись, подобно
двум питонам, на меня! –
я вскочил, схватил гранату,
сел в три танка – и взлетел,
нАчав жесткую расплату,
расщепляя шум их тел.

* * *

Эй, птица! Нельзя так по небу лететь
ловко, задумчиво и невесомо,
крыльями перышки высоты
из облаков вырывая.

Эй, рыба! Нельзя так безудержно
плыть по воде, жабрами выпустив песню
против течения, гроздья воды
плавниками сбивая на дно Глубины.

Эй, крот! Неужели тебе спокойно
в твоих лабиринтах, в подземных хранилищах
слизней и сланца, где черные кошки
страхов царапаются, осыпаясь плачем.

Эй, зола! Нельзя так мгновенно седеть,
позволив безропотно звать себя прахом,
поминая, как цветок огня
был вплетен в косы ветра.

Вот я! Неужели ты звал меня? Вот я.
Я пар. Я волна. Я слеп. Я зола.
После третьего “ДА” вдохну жабрами
седые перья и зерна кварца.
ЛУКОМОРЬЕ

Ты предок и потомок у дверей
истории времен зеркальных –
под темной тогой хромосомных тканей
подкладка из скафандров дикарей.

В тяжелых ядрах кровяных телец
сомкнулись жерла пушек и артерий
и воплями космических истерик
в них пробудятся Ворон и Телец.

Прольется кровь и хлынет Слово
по лабиринтам строчек и веков –
а там, вверху, свободно и легко,
в ответ ударит молния Сверхновой.

Но там, вверху, сорвет строку Вергилий,
глядя в зелено-синий Орион:
спиною Цезарь входит в Рубикон,
лже-Дмитриев на царствие крестили.

Смурное время смут, грехов и кар –
вневременно, правдиво, повсеместно.
И Смерть проходит под венец невестой
и жениха уводит в Бабий Яр.

Там кровь в Молочный Путь впадает,
спустился к водопою черный Пес,
и тот, кто Слово в общий дом пронес,
грехи по-прежнему нам не прощает.

“АГОНИЯ”. ВТОРИЧНОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ

Под потолками шепчутся мухи.
Крысу ведут на расстрел.
Клоп осужден на страданья и муки.
И Таракан овдовел.
Хлебные крохи стонут и воют.
Жир в сковородке застыл.
Входит на Кухню решительный воин
весом в шесть-на!-надцать кил!
Это Паук. Он пришел не играться,
а победить на века!
И начинает по нитке спускаться
вечность идей Паука.

РИМЛЯНЕ И ГРЕКИ

Ко мне сегодня заходил Платон –
все ожидал: задам ему вопросы.
Я вырубил сперва электроток,
и он ушел, заняв две папиросы.

К обеду забегал поэт Катулл –
все ожидал: когда спрошу совета.
Я плакал, вспоминая жидкий стул,
и он ушел вовне обедать.

Потом раз пять наведался Нерон –
надеялся, что попрошу автограф.
Я обещал ему убийство топором
и он ушел, блюя от страха в тогу.

Я позвонил Калигуле в “Plaуboy” –
и Эмпедоклу (он всегда вистует):
договорились – с телками, толпой
на weekend поехать в Тулу.

Но тут зашел прозаик римский – Коган
по-гречески с корыстным видом:
я, вобщем-то, его не трогал,
ведь Коган даже не Гор Видал.

ДНИ РОЖДЕНИЯ

Так прорастает стол из половиц,
что тут же пробивает крышу,
пересекая невесомость свыше
парящих над тарелками ключиц.

Цветет тарелка мясом и лапшой,
свисают гроздья запахов и света –
густеет снегом и стареет Лета,
течет себе под камень за душой.

Висит язык раскрытого окна,
стирая с подоконника помаду.
Из стульев распустились ветки сада
и тянутся к воде глазного дна.

Все получило быстротечный рост.
И, ускоряясь, год за годом
опережают срок, данный природой,
и поджигают за собою мост.

Раздулся мир – бесшумный великан:
так карлик выползает из бинокля.
И вязнет тембр стареющего вопля,
засунутый в межреберный карман.

ПАМЯТЬ

С разбегу из зимы – в распаренную осень,
в сентябрь мизансцен, где шорох шьет углы,
в развернутый ковер сухих еловых просек
под гримом остывающей золы.

В защиту первых слов, в крещенье диалога,
в созвездия ветвей, в тайносплетенье тел,
когда берешь взаймы, не ведая подлога,
не веря в бертолетовый предел.

Там след, как смятый контур циферблата,
не тает и не ждет, залитый сургучом;
запутывая час и день рожденья Даты,
не помнит нас и знает ни о чем.

Там желтый свет дожди упрячут в гривах
косматых тополей, в курганных снах листвы.
И смотрят на афиши сиротливо
все циферблаты в глубине травы.

Но сизый дождь в разводы и разливы
войдет, по тротуарам лужами следя.
И острые колени облетевшей ивы
погладит жадная рука дождя.

ЗАБВЕНИЕ ПАМЯТИ

Ах, этот висельник-звезда,
что следует по праву ночи
за тем, кто в ночь идти не хочет
дорогой, брошенной назад,
что бродит, гибкий и пустой,
там, где без времени и места,
в ночь выгибающейся местью
свернется гербовый листок –

чего ты хочешь в новолунье?
Твой шепот в льдине расцветет,
и мелко набран, как петит,
раскрасит губы поцелуя,
твои следы уснут в пути:
туда радиоволн гектограф
пошлет непознанное трогать
под механизма “так” и “тик”,-
и будут вечно изучать
звезды приют достопочтенный,
могилы плазменные стены
и право виселиц молчать,-

над котлованом из чудес…
За тем, кто в ночь идти не хочет –
звезда, не следуй, не пророчь им:
здесь каждый сам себе и дес-
пот, и кумир, и мука!
Булавкой закрепив глаза
/дорогой, брошенной назад/
бредет тень вымершего внука.

ОЧЕНЬ СТИХОТВОРЕНИЕ О БОЛЕЗНИ

АНГИНА

Ангина, гнусная ангина,
болезни ветхая ладья,
унесшая Отца и Сына,
а позже – мамку и дитя!
Что ж ты приникла к изголовью
очередной любви своей
и, возвеличена любовью,
несешь беду в руке своей.
Что ты танцуешь на угольях,
сминая пятками зрачки,
и тень твоя клонится голо,
кладя на веки пятаки.
Что ты рисуешь углем танца
под крик победный и сухой?
На языке твердеет тайна
и накрывается дохой.
Струит волосъя из овчины,
от нёба разгорелся жар;
унесшая отца и сына,
кого теперь тебе не жаль?
Как страшен приговор в конверте!
Несет посланник мести весть –
перед мгновенным ликом смерти
ты вечно безутешен весь.
Не ропщи, не ищи спасенья.
Ангина знает,что творит:
так перед мифом Воскресенья
стоит, как стражник, Вечный Жид,
И нет надежды на повторы:
ты по шкале температур
судьбы читаешь приговоры
актером, сброшенным с котурн.
Но слово каждое, как катыш,
с трудом от десен оторвать:
от Рождества – по плеши ската
ты вниз стремишься умирать.
Там ждет тебя, подобна тени,
ангина, враг твой и кумир –
и, не моля о Воскресенье,
ты покидаешь этот мир.
Не поминая соучастье
ты, безутешный и больной,
кому-то напророчишь счастье
прощальной репликой земной.

Пусть ОН УСЛЫШИТ

УТРО. ЛУЖАЙКА

Румяный звон балконов на заре
на стебель дома алый свет ложится
блестят росою окна в серебре
и крыш бутоны жаждут распрямиться.
Автобус рейсовый – коричневый жучок –
тропой асфальтовой несется к остановке,
чтоб заглотить седой боровичок
и всяких прочих в разной упаковке.
А из Земли от края и до края
всходила туша красного трамвая.

РИТОРИКА

Вот вам “ха-ха!” и танцы на погосте,
пир теорем и карнавальный хлам!
Бросайте свой барыш – спасайте кости:
уже идет грядущий хам.
Густой мочой и черной кровью мечет,
под маской смеха – желтые клыки:
одних ломает, избранных калечит,
а третьих рвет на серые куски,
Под ним ревут и умирают кони,
ползет из глаз его линялый спрут!
Кто жив еще – спасайтесь от погони,
в запасе – несколько минут.
О, гнусный хам грядущего тиранства,
я слышу твой сталеплавильный шаг,
забил ты эхом время и пространство,
отгородившись крепостью бумаг.
Так вот каков ты, Сатана бесславья,
факир на сотни безымянных лет!
“Всегда – за упокой, потом за здравие!”
неслышим твой космический обет»
* * *
Сегодня, в час моей смерти, я тебе завещаю:
не возвращайся! Я был только в самом начале.
Ты слышишь /или помнишь/ как мимо ограды
я тебя покидаю, проросший рядом.
Ты говорила: “Нет ничего выше и ничего ниже,
когда тебя – в себе я безумным вижу.
Мы столько зверей подряд зажигали страстью:
они догорают, цепенея в росте.”
Я был кустом желаний, и ты собирала умело
голодные ягоды в соты своего тела.
Ты говорила: “Есть гибель в нас, но во времени тайны!
Нас столько в объятиях, будто одежда пластами.
И мы теряем глаза искушать натяжение ткани –
сколько же взгляд отразит незнакомого Каина.
В тебе есть тепло для пробуждения мира,
даже не будет меня,”- ты говорила.
И отвернулась встречать тишину, чтобы приветствовать берег:
плыли на дно острова суверенных Америк.
А звезды, как в тире, повыбиты метателем света.
До боли сжимал я в руке твой колючий вектор,
и пальцы спеклись от страха быть слабее желаний:
я видел себя изнутри отпечатком экраньим.
Ты говорила: “Все остается летать над крышей,
пока нас не будет вместе. Пока никогда не услышишь.”

Ты зашла задержаться и осталась, вечная, тут.
Там во мне остывают колодцы минут.

МОЙ СОН

Дикие коричневые страшные драконы
в сон мой летаргический заходят монотонно.

Песней элегическою слух не услаждают –
рыком фантастическим ужасно напрягают.

Раковую опухоль тырсой набивают.
страхом прединфарктным дно глазное заливают.

Жадные кровавые хромые барракуды:
жрите мою душеньку, крепко сплю покуда.

Сердце раскромсайте серповидными клыками,
в почках покопайтесь осьминожьими руками.

Знайте: одиночество веками не продлится!
Встану как-то по-утру, растворю ресницы,

выйду в чисто поле я с чудовищами биться,
выкрикну волшебнейшее слово “ламцадрицца”.

* * *
Так затихает детство осторожно,
что вот уже услышать невозможно
его шаги. И маленький каблук,
порог перешагнув, теряет звук.
А там,в кошачьей глубине подвала,
забытых трупов гуттаперчивых немало.

* * *
Легче всего быть пророком
в Городе, гноем горящем,
видеть сожженные лица
и скорую гибель вещать,
глотая “от голода” – гравий,
уйдя за обочину леса,
от дыма слезясь,Книгу Судеб
читать беспокойной рукой
и “в голос” предсказывать траур

Легче всего быть потомком,
судьей никотиновых предков,
вводить их поступки и взгляды
в систему координат,
где все будет, как на ладони,
где шаг ювелирно отмерян,
а каждое слово, до грамма,
взвешено на весах –
тогда снисходительно можно
качнуть головой.

Легче всего быть погодой:
то светом ручей опалить,
то манною кашей засыпать
холодный ослепший колодец –
и знать, что тебя проклинают,
и помнить, как в тебя верят,
а ты безнаказанно пляшешь
чумой на полночном пиру:
и судишь, и служишь,всё зная.

* * *
Распаренным над огненной грозой
влететь в стопу кочующей лунницы
и маятником в свой исход стремиться,
напиться собственной слезой.

В провалы улиц, в угли городов
вплывать машиной музыки старинной
и в черном хлебе косточкою тмина
застыть на пару шахматных ходов.

Гербарий эпизодов собирать,
накалывать иглой сухую муху,
Из лабиринта путь искать по слуху
пока лучине время догорать.

А после, растянувшись над звездой,
согреть желток планеты темным телом
и небо – хрупким осторожным мелом
разрисовать, отчаявшись грозой.

НЛО 1

Этот Город, где в гонг тишины
бьют встревоженно ветры и лица,
а в оконных проемах-бойницах
перспективы Галактик видны,
где машин каменеющих плоть
поднимается в спутниках к звездам,
где давно: что ни сделай – то поздно,
и иглой вечно в мышцу колоть,
где в витринах прочтешь о себе
на визитках с последней ценою,
где за зданием,как за скалою,
вдруг

НЛО 2

Где тишина,и где давно,давным-давно скучает ветер,
и искры сыпятся в окно совсем одни в полночном свете,
где дождь разводит пустоту,а снег по-белому невнятен
и звезд пробег сквозь немоту уже становится понятен.
Но искры сыпятся в окно совсем одни в полночном свете, все остальное – только сон на непроснувшейся Планете.

* * *
Мускул качнулся на нитке.
Вечная эпиграмма
Для бледной спирали улитки,
Для воскресшего Мандельштама.

Ветер горбатит тень ивы.
Вечная эпиграмма
Для колдунов нечестивых,
Для воскресшего Мандельштама.

Невский – Невой разольется.
Вечная эпиграмма
Тем, кто глядит из колодцев,
Для воскресшего Мандельштама.

Мускул опал в колкой ветке.
Вечная эпиграмма
Тем, кто пророс в поле предком,
Для воскресшего Мандельштама.

ХРИСТИАНСТВО

Зерно времен в колодце теплой веры.
И самый первый осужден
к нему стремиться на галерах,
срывая храм мозольный
и срезая тень
в еще не наступивший день.

Смерть прорастет в замшелых мокрых стенах,
Оденется мокрицей крот
и водоросли заструятся в венах,
уйдя под такт внедольный,
жаля корни в темь,
в еще не наступивший день.

Жизнь простучит в ядре охристом утра.
Тот, первый, крест влачит,
несет его под купол роз кому-то…
И, сдерживая вздох невольный,
пощады ждет. А ток из клемм
в ладони прорастет затем.

ПРОГРЕСС

Так уж устроен свет: пустые косточки лучей
продеты в мякоть голубого неба;- и плодоносит
Утро над Землей, пушистую расправив ветвь,
и тени, как следы прошедшей Ночи,к полудню тают;
но из посадок ёлок голубых –
по-прежнему привычно пахнет хвойным мылом,
и сок березовый течет из трех-литровых банок,
да черная икра набита в брюхо осетровой нефти:
так уж устроен свет.

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Плавится в зернах воды
луч рикошетного цвета –
НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО

Воют на кромке слюды
монстры с кровавой планета
НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО

Желчью прорвется гроза
в молниях жаркого света –
НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО

Горло обхватит лоза,
в гроздья кошмара одета –
НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО

Ссохнется взгляд и замрет,
порабощенный наветом –
НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО

Слово в дупло упадет,
змеем вернувшись к Завету
НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО

НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО

НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО

но только не

* * *
Мне некого судить, но есть кого бояться.
Свой белый крест в грозу я на себе несу.
И в бликах сад камней распустится акацией,
и талая вода перетечет в росу.

В лесу – озноб теней прокусят зубы ветра,
деревья углем прорастут, потом золой,
под вечер – пешеходами зеркального проспекта,
и только в полночь – звездною пыльцой.

Мне некого растить в своем витринном доме:
я из себя пророс,но дальше – нету сил.
И сад камней моих разбит в каменоломне.
И лес костей моих кусают зубья пил.
* * *

И не надеялся, но сотворилось чудо:
Его увидел. Рядом с Ним – Иуда,
и поцелуй, как брата брат, в уста,
а Он устал, я видел – Он устал.
Я думал – это сон. Но сыпал ветер
песком пустыни римлянам навстречу
и крест кровавым миражем повис
над птицей, МИГ летящей вниз,
а близко стыл надрывный плач ребенка –
все громче – разрывались перепонки
у тех, кто видел их двоих,
и кровь текла из раковин ушных.
Потом все кончилось. Но тайный свет казался
плывущим из глубин – и я остался
смотреть, как след подошв ИХ пегий
безшумно занесло московским снегом.

ЗАЦИКЛ “СОГРАЖДАНЕ”

* * *
Где-то Бах или Гендель звучат?!
Ах! Это в голове у Зав.Сектора.
У него мелодий край непочат,
что не в каждом из супер-субъектов.
За столом он суконным сидит,
но вспоминает яблоки Сезанна:
неприступен его хладный вид,
а в душе – Челентаны “Сюзанна”.
А в уме – даже джаз иногда!
Не Колтрейн, но Козлов – что немало,
ведь Козлов – не такая беда,
чтоб прийти в ум кому попало.
Он мечтает о луге, о кронах дерев,
о покушать шашлык в одиночестве…
Он сидит натощак, голову подперев,
и ему очень добрым быть хочется.
Он сидит за рабочим проектом машин,
он парит над проектом завода:
их осталось немного, парящих мужчин,
в ком еще не угасла свобода.
Оттого Бах и Гендель звучат!
И людей абсолютного слуха
не заставят вовек головой замолчать
ни приказы, ни музы, ни муха!

* * *
Чиновники с душою в жемчугах,
эт дальних организмов – до столичных
триличнке, как кони на бегах,
при бабочке, и выбриты отлично –
Вы входите в свой оффис, словно в сад!
Там зреет воздух “заказной” икрою,
там женщина идет, как на парад,
и над мужчиной – звездочки Героя.
Там пол поет – и полон неги шаг,
а в тот момент, когда за стол садитесь
знаачительнее гербовых бумаг,
проверенней, чем “на похмел”” водитель,
да, в тот момент под вами старый стул
вдруг – если б! – лаконичнее глагола!..
Но ВЫ лишь улыбнетесь, как Катулл,
и вознесетесь медленно над полом.

* * *
ОН нарукавники привычно натянул –
и вышел в космос не для всех открытый,.
как Майкл Джексон уплывая в ритме,
занес в реестр братскую Луну.
Как Луноход, ОН в кратер путь провел,
как Ломоносов, был фотогеничен:
в движеньях прав, углом своим практичен,
ОН коллектив отдела не подвел:
когда сквозь космос совершал пробег,
а над челом его нимб загорался светел,
ОН в лунном грунте пальчиком пометил::
В ПОДШИВКУ. К ИСПОЛНЕНЬЮ. ИМЯРЕК.